Вдобавок главный герой этой истории придуман не мной: он принадлежит истории и культуре последних двух тысячелетий, и его история — это не просто сказка, а основополагающий нарратив христианской религии. Для многих и многих людей она слишком важна, и потому я вынужден нарушить свое обычное правило. На сей раз я все-таки скажу кое-что о том, как я обошелся с этой историей, и объясню, так сказать, из чего я исходил.

Мой образ мысли сформировало христианство. В детстве я не был как-то особенно благочестив, но твердо верил в Бога, о котором мне рассказывали, и принимал все, что говорилось на воскресных проповедях, за чистую монету. Я не сомневался ни на миг: я по умолчанию полагал, что все это такая же правда, как и то, что меридианы и параллели, начерченные на географических картах, действительно существуют, хотя их невозможно увидеть на суше или воде. К девятилетнему возрасту я четырежды пересек экватор, и все четыре раза — по морю, и всякий раз при этом устраивали шуточную церемонию: кого-то из матросов переодевали в царя Нептуна, а пассажиров макали в плавательный бассейн.

Соответственно, я знал, что взрослые ведут себя так, будто экватор существует на самом деле, хотя его невозможно увидеть. И понимал, что у экватора есть не только шуточный, но и серьезный смысл: ведь экватор используется для навигации. Взрослые верили, что существуют широта и долгота, и, опираясь на это знание, благополучно перевозили меня по морю с места на место. Я доверял им, и мое доверие оправдывалось. Так отчего бы не верить и в остальном? И когда они говорили, что существует Бог (хотя Его тоже невозможно увидеть), что в жизни Иисуса происходили всякие невероятные события и что я попаду в рай, если буду хорошим мальчиком, я верил каждому слову.

Вдобавок в те времена христианское учение еще излагали на языке Библии короля Иакова, «Книги общей молитвы» и гимнов, а я всегда был очень чувствителен к музыке речи. Ритмы киплинговских сказок научили меня читать, и я никогда не боялся непонятных слов, при условии, что знал, как они произносятся. Даже наоборот: в том, чтобы петь, декламировать или просто шептать непонятные слова, для меня заключалось какое-то особое чувственное удовольствие. Меня ничуть не смущало, что многое из того, о чем говорили в церкви, оставалось загадочным. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»: для меня это почти не имело смысла, но звучало великолепно. Строка о том, что «девство Марии Он не повредил» из гимна «Придите, все верные», оставалась непостижимой тайной, но петь ее было одно удовольствие.

Так или иначе, традиции и язык христианства угнездились у меня в памяти, нервах и мышцах так глубоко, что избавиться от них я бы не смог даже хирургическим путем.

О других религиях я ничего не знаю. Если бы я, допустим, попытался написать что-то об исламе, то наделал бы уйму дурацких ошибок и сам бы того не понял — просто потому, что эта традиция мне совершенно чужда. Вот именно поэтому (отвечая на вопрос одного читателя) я так и не написал книги под названием «Добрый человек Мухаммед и негодник Аллах».

Итак, христианство во многом сформировало мою личность — но вера не может держаться на одних лишь воспоминаниях. Подростком я, наконец, понял, что верить больше невозможно: я познакомился с научной картиной мира, и до меня дошло, что истории о шести днях творения и о непорочном зачатии нужно понимать метафорически, а не буквально. И стоило мне это понять, как чудеса исчезли и не осталось ничего, кроме Бога как такового. Еще некоторое время я вел с Ним беседу — довольно сердитую и совершенно одностороннюю: ответом мне было полное молчание.

Сейчас я твердо уверен, что на месте, которое должен был бы занимать Бог, нет ровным счетом ничего. Я убежденный материалист. На мой взгляд, материя сама по себе достаточно необычна, удивительна и загадочна, чтобы обойтись без всякого так называемого духа. Даже разговоры о «духовном» выбивают меня из колеи. Когда я слышу выражения наподобие «мой духовный путь», «я не религиозен, но духовен» или «такой-то — глубоко духовный человек», или даже какие-нибудь вполне респектабельные платонические формулировки, наподобие «вечная реальность высшего блага», мне становится физически плохо. Это не столько интеллектуальное недоумение, сколько телесная реакция: у меня начинает кружиться голова, как будто я стою на краю обрыва, над пропастью. И там, внизу, нет ничего — только пустота.

Поэтому все грандиозное и замысловатое здание христианской теологии представляется мне чем-то вроде Птолемеевой теории эпициклов: и то, и другое — бессмысленные и неоправданно сложные умопостроения, в основе которых лежит фундаментальная ошибка. Когда астрономы поняли, что планеты вращаются вокруг Солнца, а не вокруг Земли, великолепная простота истины развеяла эпициклы в прах: оказалось, все прекрасно работает и без них.

Стоит только понять, что Бога нет, и та же участь постигает все богословские теории — об искуплении, о непорочном зачатии Девы Марии, о первородном грехе, Троице, оправдании верой, предвосхищающей благодати, и так далее. Оказывается, что все это — лишь обрывки паутины, пыльные лохмотья, жалкая выцветшая ветошь: за ними ничего не скрывается, они ничего не украшают и не значат для меня ровным счетом ничего.

«Но посмотрите, сколько пользы принесла людям Церковь! — говорят мне. — Посмотрите на все эти больницы, сиротские приюты и школы! А сколько шедевров архитектуры, живописи и музыки было вдохновлено Церковью или создано по ее заказу!»

Да, и все это действительно хорошо и полезно. До некоторой степени это уравновешивает те ужасы и беды, которые Церковь навлекла на человечество: крестовые походы, охоту на ведьм и узколобое фанатичное рвение, так стремительно и естественно овладевающее некоторыми людьми у власти, когда они находят оправдание в вере.

Однако люди, прибегающие к этому аргументу, как будто подразумевают, что до появления Церкви люди попросту не умели ни творить добро, ни создавать произведения искусства, ни поступать бескорыстно, и более того, даже в наши дни никто бы не стал делать добрые дела, если бы его не поддерживала религия. Я отказываюсь в это верить.

Но вычеркнуть из своей жизни христианское воспитание я не могу. Кроме того, я — сочинитель. Каждый писатель пишет о том, что он знает, опираясь на собственный опыт. Поэтому я подумал, что было бы интересно перечитать Евангелия еще раз и посмотреть, сумею ли я пересказать старую, всем известную историю под другим углом. И вот я снова взялся за Библию. Точнее, за три сразу: Библию короля Иакова, Новую английскую Библию (публикация которой наделала много шума, когда я был маленьким) и Новый пересмотренный стандартный перевод. Не владея греческим, я решил, что должен, по крайней мере, произвести триангуляцию между разными английскими версиями, чтобы от меня не ускользнули тонкости смысла.

Я начал с Библии, потому что четыре канонических Евангелия — это самые важные источники сведений о жизни Иисуса. Канон Святого Писания установился в IV веке, когда решением церковного собора в состав Нового Завета были включены Евангелия от Матфея, Марка, Луки и Иоанна. Они и составляют основу ортодоксальной христианской веры.

Но существуют и многие другие Евангелия; одни из них были известны на протяжении столетий, другие открыты сравнительно недавно. Я подумал, что их тоже стоит использовать. Одну из возможных точек зрения на этот вопрос выразил писатель М. Р. Джеймс, автор замечательных рассказов о привидениях, в 1924 году опубликовавший свой перевод различных апокрифических Евангелий: